Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист
Сон приходил в такие вечера мгновенно.
По всей вероятности, его слова все-таки доходили до адресата, да и принимались им не просто к сведению, а порой и исполнялись буквально – или не совсем буквально, но все же как-то исполнялись, какой-то знак давался свыше, что не надо отчаиваться, что все не так плохо, – и тогда возникали новые проблемы, потому что харьковские евреи приходили Милю благодарить. Папа благодаривших не принимал, выпроваживал за дверь, чуть ли не спускал с лестницы, что было неправильно, конечно, но тут уж он поделать с собой ничего не мог. Попытки всучить ему деньги или подарки за эту глупость выводили его из себя.
То, что он просил не зря и просьбы его доходили, Миле было понятно по количеству просивших и благодаривших, а количество их постепенно росло.
Никаких таких особых чудес отмечено, правда, не было, но справедливости ради следует отметить, что были все же некоторые улучшения: так, говорили, что у одного человека колено начало сгибаться, а еще говорили, что Сеня осмелился сделать барышне неприличное предложение, а это уже прогресс.
Словом, таких вот, как бы непосредственных сведений о чудесах история не сохранила, но Софье Самойловне что-то такое иногда передавали, утешительное, а главное – люди все шли и шли.
Просьбы иногда случались просто страннейшие.
Один харьковский изобретатель хотел запатентовать машину для мытья ног. Старший Каневский никак не мог ему объяснить, что это можно делать руками. Однако же речь шла о механическом массаже ступней по китайскому образцу, подаче электрического тока непосредственно в мозг через пятки и других премудростях, и в конце концов Владимир Моисеевич понял, что перед столь высокими материями он бессилен.
– Чего же вы хотите?
– Поговорить с вашим мальчиком.
– Да, я понимаю, но о чем он должен… побеспокоиться? Вам нужны деньги?
Изобретатель молча протянул ему листок бумаги. Каневский с изумлением прочитал целый ряд латинских букв, мелких цифр, которые окружали эти буквы, как мухи, и других алгебраических знаков.
– И что? – только и мог вымолвить он.
– Что-то не сходится, – тихо сказал изобретатель.
Давясь от смеха, Владимир Моисеевич два раза перечитал эту галиматью.
– А вы уверены, – наконец он смог вздохнуть и успокоить дыхание, – что там разберутся?
– Конечно, уверен, – тихо сказал изобретатель. – Там уже во всем давно разобрались.
Опасаясь скандала, Владимир Моисеевич пытался уменьшить поток страждущих путем жесткой фильтрации, но тщетно. Толпа на лестничном пролете между тем с каждым днем становилась больше и больше. Прибавлялись дамы. Одна из них обратилась к Владимиру Моисеевичу уже у подъезда.
– Вы знаете, я русская. Чистокровная русачка, – гордо сказала она.
Владимир Моисеевич прошел мимо, не повернув головы. Заход ему откровенно не понравился.
За углом его взял за пуговицу другой гражданин.
– Ну зачем вы так? – начал он без предисловия. – Это же кошмар.
– Что кошмар? – Владимир Моисеевич остановился от неожиданности.
– Кошмар неопределенности. У всех у нас есть какие-то планы. Есть, наконец, обязанности перед родными. Близкими.
– Это вы мне устраиваете скандал? – спросил Владимир Моисеевич.
– Нет, это я вам делаю услугу.
– Какого рода?
– Я вам объясняю: нельзя вот так взять и отгородиться стеной от всего мира. Мир обрушится на вас всей своей полнотой.
– Чем, простите?
– Вы не хотите меня услышать!
Глаза у этого человека были на удивление прозрачны, чисты, какого-то удивительно яркого синего цвета, в них переливалась слеза и стояли целые озера небесного света.
– А что вы хотите?
– Мне нужно поговорить с вашим мальчиком… – торопливо сказал незнакомец. – Простите… Я все понимаю. Но это очень важно.
– Но почему вы… – не смог договорить свой вопрос Каневский.
– Мой брат… Он в тюрьме… по ложному обвинению… У него язва двенадцатиперстной кишки. Он мой единственный брат. И вообще единственный родственник.
– Статья политическая?
– Да.
– Я не уверен, что смогу вам помочь, – сухо ответил Владимир Моисеевич.
Как вдруг все закончилось само собой.
Миля раз и навсегда отказался просить Бога о чем-либо.
На все уговоры он твердо отвечал: «Нет».
– Миля! – восклицал Владимир Моисеевич. – Мальчик мой, я разве тебя заставляю, но почему?
Ребенок молча отворачивался, глотая слезы. Это была нестерпимая картина, поэтому, когда Владимир Моисеевич, провожаемый кухаркой, средними детьми, Софьей Самойловной и другими домочадцами, выходил в коридор, сердце его было полно скорби и какой-то жесткой правды, которую он выражал такими словами:
– Да пусть они все лучше сдохнут!
И кухарка шумно одобрительно вздыхала.
Но уже за дверью, в виду широкого лестничного пролета между этажами, под высоким полукруглым окном, выходящим на улицу и украшенным цветным витражом, и также в виду просителей, смиренно ожидавших отказа, сердце Владимира Моисеевича неожиданно оттаивало.
– Нет! Нет! Нет! – кричал он, стуча палкой. – Нет, не сегодня!
После этого «не сегодня» лица людей чуть смягчались, глаза увлажнялись, на их лицах вновь проступали надежда и спасительное ожидание…
Вот это ожидание неизвестности было Владимиру Моисеевичу очень близко, как-то душевно понятно, и он не находил в себе сил для последнего окончательного разговора с этой небольшой толпой на лестничном пролете.
Каневский-старший пытался взять в союзники Софью Самойловну.
– Что происходит с Милей? – спрашивал он ее.
– Не знаю, – честно отвечала она. – Спроси сам.
– Но ты же знаешь, я не могу, – сердился Каневский-старший, аккуратно при этом кладя чайную ложечку на отдельное, приготовленное ему пустое блюдце. – Это выше моих сил, и, кроме того, Миля будет пугаться.
– Чего же ты хочешь от меня?
– Хочу понять, что у него на душе.
– Он напуган, – просто отвечала Софья Самойловна.
– Да. Но чем? Чем?
Она пожимала плечами.
Тогда призывали Милю, и няня, которая вела его за руку в большую комнату, уже заранее гладила ребенка по голове и по плечам, стараясь успокоить.
– Миля, скажи, что случилось? Бог с ними со всеми… – Папа делал неопределенный взмах рукой в сторону входных дверей. – Но что с тобой, мой мальчик? Тебе плохо?
– Нет, – отворачивался Миля.
– Ты боишься этих людей? Ты стал их бояться?
– Нет.
– Ты… ты боишься просить?
– Нет.
– Так кого же ты боишься? Бога? – задавал свой самый последний вопрос Владимир Моисеевич.
– Нет.
Софья Самойловна прижимала Милю к себе, и они оба отворачивались от папы.
И после второго или третьего такого разговора Владимир Моисеевич наконец облегченно вздохнул и раз и навсегда закрыл перед посетителями дверь. Чудеса в Харькове на некоторое время прекратились…
Облегчение, впрочем, почувствовали все. Софья Самойловна перестала смотреть на младшего сына с какой-то особой жалостью, в доме прекратили ошиваться посторонние люди, как-то вздохнула прислуга, в квартире снова стало шумно и исчезла та особая тишина, которая незаметно давила на уши в последнее время.
Закономерным следствием этого события стало всеобщее послабление нравов, возникшее в доме Каневских. Так бывает в государстве после большой военной победы, ненадолго, но бывает – то, что раньше было нельзя, стало можно. Например, стали чаще зажигать большую люстру, больше есть варенья, сестры получили право подолгу сидеть у зеркала, а средние братья – играть в коридоре в солдатики.
История с просителями стала уже забываться, как вдруг случилось это.
На Сумской улице между зеленной и булочной совершенно незаметно образовалась еще одна лавка. Это была лавка так называемых «колониальных товаров», в ней продавали чай, кофе, пряности и другие разные вещи. В лавке почти всегда была безумная толкотня, кто-то кому-то заглядывал через плечо, высовывался из-за спины, толкаясь и шумно дыша, дамы выносили кульки и пакеты, мужчины некие торжественные коробки, перевязанные золотой или серебряной ленточкой, на дверях хозяин повесил модный колокольчик, и нежное позвякивание раздавалось так часто, что казалось, в этом месте улицы происходит что-то важное и торжественное. Новый магазин открылся зимой, перед самыми праздниками, на стеклах хозяин наклеил звезды и снежинки, и оторвать взгляд от них было невозможно. Но праздник продолжался и потом, когда Святки кончились. Хозяин лавки Милю как бы не замечал, ему было всегда очень некогда, а вот его сосед, булочник, мужчина с широкой черной бородой, стал поглядывать на мальчика с каким-то повышенным интересом.
